«Сюрреалистом меня назвал мой друг Пьер Карден». Интервью с Александром Бургановым

20 марта отмечает 85-летний юбилей выдающийся советский и российский скульптор, народный художник России, действительный член Российской академии художеств Александр Бурганов. С 2001 года почти каждый день художника можно увидеть в музее «Дом Бурганова» в Большом Афанасьевском переулке — там расположена его открытая мастерская.

Сегодня Дом Бурганова, как многие культурные учреждения Москвы, временно закрыт. Заглянуть в музей, а также встретиться с Александром Николаевичем можно онлайн — благодаря совместному материалу mos.ru и агентства «Мосгортур». В интервью, которое Александр Николаевич дал накануне своего юбилея, он рассказал о дружбе с Пьером Карденом и Андреем Тарковским, юношеском увлечении итальянским неореализмом и любви к Москве.

«Музей — это для меня второй дом»

— Александр Николаевич, почему из всех видов искусства вы решили связать свою жизнь именно со скульптурой?

— Я думаю, это идея судьбы. Я начал заниматься скульптурой в детстве в кружке Дома пионеров в Баку и более никогда не сомневался в этом выборе, ничем не заменял эти уроки. Навсегда запомнил свою первую учительницу скульптуры Анну Ивановну Казарцеву, которая направляла и поддерживала меня в это трудное военное время. Она любила детей, а любовь вдохновляет. Я ей очень благодарен.

— Как вы пришли к сюрреализму? Какой была ваша первая сюрреалистическая работа?

— Я думаю, что такой четкой ориентации не было, только вот сейчас, в конце жизни, направление определилось. Я просто делал все искренне, никому не подражая, с воодушевлением.

Первой работой в моем творчестве, узнаваемом как стиль Бурганова, наверное, была «Пьета». Это не очень большая скульптура, посвященная оплакиванию матерью сына. Эта тема, широко распространенная в мировом искусстве, весьма эмоциональна, и я представил свое решение. По сути, зритель не видит ни матери, ни сына — драпировки скрывают женскую фигуру, на коленях которой пустые складки савана. Нашлась новая пластическая тема — складки драпировок, которые решили и выразительно представили все: образ, форму, трагический сюжет. Можно считать, что «Пьета» стала началом и ярким художественным жестом моего личного творческого стиля. Сейчас эта работа находится в Третьяковской галерее. В нашем музее тоже есть варианты этой композиции.

— У вашего музея, который открылся в 2001 году, очень уютное название — «Дом Бурганова». Вы относитесь к нему как к своему второму дому?

— Да, конечно, музей — это для меня второй дом. Он возник из моей мастерской, которая с самого начала своего существования была не только местом, где создавались скульптуры, но и площадкой для творческих дискуссий, сопровождавших показ новых работ, литературных и музыкальных вечеров, местом жизни различных коллекций, которые, конечно, сопровождают творческий путь каждого художника, местом встречи с моими друзьями, коллегами, студентами. Как-то спонтанно сформировалось такое особенное культурное пространство, на основе которого совершенно органично развился музей. Сейчас он состоит из открытой площадки и нескольких залов. Главное помещение — приспособленный для экспозиции некогда руинированный дом, который нам передали для создания музея. Теперь он представляет собой художественно преобразованное пространство для музея скульптур — галерею «Пегас».

Я бываю здесь каждый день, без всяких выходных. Иначе я себе просто не представляю свою жизнь.

— Как устроен музей?

— Это большой двор и главное строение, галерея, которая состоит из нескольких залов. На фасаде — специальное архитектурное решение для экспозиции скульптур, мы называем его большой аркадой или иконостасом. Оно объединяет статуи, символизирующие силу и власть, жизнь и смерть, юность и скорбь, равнодушие и радость. Это большие фигуры, установленные в соответствии с общим художественным замыслом и акцентирующие архитектонику здания. Композицию венчает скульптура, которая называется «Рождение человека», а над ней — вознесенные к небу раскинутые руки, скульптура, идея создания которой родилась в диалоге с Пьером Карденом. Она называется Welcome или «Добро пожаловать».

Во дворе свободно расставлены скульптуры, которые часто меняются, потому что они для меня как живые существа. Я бы даже сказал, что воспринимаю все свои выставки как театр скульптур, которые взаимодействуют и между собой, и со зрителями. Так что наша экспозиция носит не застывший характер, она все время находится в движении. Рядом моя мастерская, двери которой открыты. Зрители могут наблюдать весь процесс создания скульптур.

— В «Доме Бурганова» хранится античная коллекция — не совсем то, что ожидаешь увидеть в музее сюрреалиста. Возможно, связь есть, просто она не так очевидна?

— Античная культура во все времена была источником вдохновения для художников.
Шедевры Древней Греции и Древнего Рима имели и имеют огромное значение для скульпторов. На лучших образцах античности художник познает красоту человеческого тела и выразительность форм. Ну а сюрреализм — фигуративное искусство, не абстрактное, он всегда опирается на реальные образы, поэтому имеет, можно сказать, классическое начало.

Я как художник интересовался разными видами искусства, разными направлениями: у нас в коллекции есть и японские гравюры, и древнерусское искусство, иконы, скульптура.

Так сложилось, что мы смогли получить коллекцию античного искусства очень высокого класса. Это были вещи послевоенные, привезенные из Германии произведения античности. Иметь образцы самой высокой классики в нашем музее — большая честь.

Старт художника в искусстве обычно основан на опыте копирования классики. Для меня прикосновение к античности стало диалогом. Эта тема — важный сюжет моих произведений, например, «Рождения Пегаса», или «Букета», где фигура девушки напоминает образ античной Дафны. Я даже продолжил известный классический ряд муз — у меня есть музы полуденного солнца, ожидания, цветущего дерева, нечаянной радости и вечерней звезды.

— Как вы планируете отпраздновать юбилей?

— Традиционно. Юбилей для художника — это его выставка. Его выход на зрителя. Новые работы, ретроспективы. У меня юбилей — 85 лет, я думаю, что многие вещи, которые были сделаны раньше, совсем ранние мои работы, будут присутствовать в залах. В общем, планируется выставка в Новом Манеже, Третьяковской галерее, Российской академии художеств и Московской академии имени Строганова. Но это запланировано на осень, конкретных дат нет. Сейчас я, как обычно, рисую, создаю новые скульптуры.

«Я вообще не знал, что я сюрреалист»

— Ваши работы без труда опознаются по присутствию таких деталей, как руки и драпировка. Это ваши любимые символы? Что они для вас значат?

— Действительно, это заметно. Посетители все время спрашивают, почему их много. Я говорю, что это большие символы, вне зависимости от того, кто их использует: я или кто-то другой.

Рука — символ общения, благодарения. Вообще в художественных культурах символ руки присутствует всегда. А летящая драпировка — это изображение неизображаемого, полета. Полет ветра, например, невозможно срисовать с натуры, но складки летящего знамени или просто развивающиеся драпировки дают близкое ощущение. Но это не рецепт, тут важны тема и смысл, который заложен в новой скульптуре. Главный принцип моего творчества — искренность и эмоциональность.

— Как происходит создание скульптуры? Идея диктует форму или наоборот?

— Понимаете, творчество — сложный процесс и чаще всего непредсказуемый. Я не могу знать, что я сегодня создам скульптуру, это эмоции вспыхивают. Можно сказать, что сюрреалистическое направление в современном мире, как и большинство художественных процессов, опирается на подсознательные потоки человека. Возникает какая-то идея, какая-то случайность или преследующий образ, и потом они реализуются. Сказать, с чего это начинается и в какую сторону пойдет, трудно.

Классического принципа — название, а потом реализация — у меня нет. Мне вообще очень трудно с названием моих скульптур. Что это изображает? Что вы чувствуете, то и изображает. Вы сами дадите название — и это будет правильно, потому что я не иллюстрирую что-то, я обращаюсь к вашим эмоциям, вашим воспоминаниям, вашему подсознанию и стремлюсь вывести его наружу.

— Чем русский сюрреализм отличается от западного? Можно ли говорить о московском сюрреализме?

— Я вообще не знал, что я сюрреалист. У меня были широкие творческие контакты с Западной Европой, и это название пришло оттуда. Мой друг, Пьер Карден, сказал, что я  русский сюрреалист. Потом были выставки, которые назывались «Магический реализм Александра Бурганова», «Сюрреализм Александра Бурганова». Я посмотрел на себя со стороны — в чем-то согласился, но увидел, что и различия есть.

Классик западного сюрреализма — Сальвадор Дали. Он эпатирует зрителя, стремится его или напугать, или озадачить так, чтобы он вышел из нормального состояния, чтобы через испуг или шок он получил какое-то новое осмысление окружающего. Я никогда не иду на эпатаж или шок. Я стараюсь спокойными сочетаниями фрагментов, деталей, элементов композиции раскрыть смысл так, чтобы это озадачило, удивило, но не напугало — в этом русский мотив, русский вариант сюрреализма. Это отмечали и на западе.

«У нас с Тарковским было много разговоров о древнерусском искусстве»

— Вы дружите с Пьером Карденом, вместе вы реализовали несколько проектов. Расскажите, с чего началось ваше знакомство, почему вы решили сотрудничать и что из этого получилось?

— Ну это он решил. В 2007 году в Париже была выставка моих работ, он посетил ее, посмотрел и сказал, что хотел бы сотрудничать со мной. Карден пригласил меня сразу на свой театральный фестиваль в Провансе, в бывший замок маркиза де Сада, который он приобрел. Он специально вырубил в скалах театральные амфитеатры и сцены. Пьер сказал, что никогда не устраивал выставки изобразительного искусства, но видит, что мое искусство близко к театру, поэтому меня пригласил.

Я привез огромное количество работ (смеется), как это свойственно русским, которые чем-то загорелись. Это его поразило. В скульптуре Welcome, этих распахнутых руках, Карден увидел призыв к единению, общению, одновременно и общечеловеческое, и русское начало. Мы потом ее сделали огромной, 15 метров в размахе, и поставили перед замком.

Потом он организовал выставку на Елисейских Полях, прямо перед площадью Согласия, и она была очень долгой — одна из моих работ, я называю ее «Занавеска», стояла там еще лет пять (смеется). Потом Карден увез ее к себе.

— А идея создания скульптуры самого де Сада кому принадлежала?

— Скульптуру де Сада я сделал по просьбе Пьера, он сказал, что хотел бы такого сотрудничества. Я так понимаю, что это была дань истории замка — в коммуне Лакост около Авиньона масса замков тех времен.

Пьеру Кардену понравилось, что я ушел от скандального образа маркиза. Во Франции нет ни одного памятника, ни одного изображения, он был персоной нон грата. Я сделал акцент на том, что это был человек, на том, что было интересного в его биографии, кроме эпатажной деятельности.

Он 30 лет сидел в тюрьме по милости своей тещи, которая помогла ему попасть туда (смеется). Сидел он, пока не взяли Бастилию, и был одним из первых, кого из нее освободили. В тюрьме маркиз все время писал, был заметной фигурой в философии и культурной деятельности Франции. Я его сделал в образе либертена, который сложил руки и гордо противопоставляет себя обществу. Его фигуративный портрет заключен в клетку, символизирующую преодоление жизненных обстоятельств. Это метафора, отражающая общественное мнение и вымысел, сделавшие собственное имя маркиза нарицательным, гениальность и безумство писателя, браваду аристократа и бессилие оболганного человека.

— Другой ваш друг, Андрей Тарковский, также подвиг вас на создание скульптуры.

— Не совсем так. Просто мы общались, и он тоже все время искал какую-то выразительность. У нас было много разговоров о древнерусском искусстве, и он меня поощрял в том, что я сделал несколько версий «Оранты», молящейся Богоматери. У меня были небольшие скульптуры в бронзе, в мраморе. Я хотел сделать большую статую, и Тарковский сказал: «Как бы так сделать, чтобы она благословляла весь мир, Россию».

Я говорю: «Попробую сделать российскую деревню, с высоты, пусть не космоса, но хотя бы облаков, чтобы она могла это благословить». Он говорит: «Интересно, как можно сделать пейзаж на статуе, ведь скульптура — это одно, а пейзаж — другое, обычно статуя находится в пейзаже, а не изображает пейзаж».

Но я все-таки нашел решение: между распахнутыми руками на ее груди разместилась деревня. Сараи, деревья растут, лошади, люди ходят, заборы какие-то — все это она благословляет. Эта работа по-разному у меня называлась: «Деревня», «Весна в деревне», потом «Оранта». Она стоит при входе сейчас.

— Андрея Тарковского можно назвать режиссером-сюрреалистом?

— Я думаю, да. Первые его работы, например, «Иваново детство», были просто психологически сильны, но яблоки, которые там рассыпаются по всей земле, давали, конечно, сюрреалистический образ. А «Сталкер» и другие фильмы, особенно последняя его работа, «Жертвоприношение», — безусловно, сюрреалистичны, потому что обращены не к какому-то событию, а к глубинам человеческого сознания. В этом есть сюрреализм. Сверхреализм.

— Кино вообще приносит вам вдохновение? Кого из режиссеров-сюрреалистов вы выделяете для себя? Или предпочитаете реализм?

— Люблю просто хорошее кино, которое эмоционально на меня воздействует. Наша юность прошла под знаком итальянского неореализма. «Рим в одиннадцать часов» Джузеппе Де Сантиса — это поражало. На западе происходило действительно удивительное. Европейские кинокартины середины ХХ века были настолько реалистичны, натуралистичны даже, но в то же время так глубоки и так свободны, что это вызывало у нас просто необыкновенное волнение. Ну и конечно, фильмы Федерико Феллини и его сюрреализм, не такой явный, как у Дали, а внутренний, производят впечатление какого-то откровения. Такое есть и у наших режиссеров — Александра Сокурова, Андрея Звягинцева. У нас вообще очень хорошее кино. «Летят журавли», «Баллада о солдате» — это не сюрреалистические вещи, но по своей откровенности и глубине воздействия они параллельны сюрреализму.

«Москва для меня — не только красивые архитектура и город»

— Какие из ваших скульптур, украшающих улицы Москвы, вы могли бы назвать своими любимыми?

— Мне нравится, например, то, что сейчас стоит на Крымском Валу, скульптура «Россия молодая». Меня попросили сделать заглавную скульптуру для выставки художественных достижений, я сделал. Сделал искренне.

Получился общероссийский символ, как «Рабочий и колхозница» Мухиной. Только Мухина рвала пространство, как паровоз, который ворвался в Париж, а я пошел по архитектонике растущего дерева. Вот дерево растет, идет к небу, раскрывается, раскрывается, и там, наверху, романтический ветер и образы очень юной девушки и парня.

Я также делал очень интересную работу для «Экспо-86» в Канаде, памятник Гагарину для нашего павильона. После ее хотели поставить рядом со статуей Мухиной на ВДНХ, но пока она лежала, ожидая установки, какие-то люди сумели разрезать на куски и сдать в металлолом. Так что, видите, есть одна скульптура, которая имеет для меня очень большое значение, но ее нет.

Больше всего мне нравится те, вокруг которых постоянно народ: «Принцесса Турандот» на Арбате, «Пушкин и Натали» там же, памятник Гнесиной, играющей на рояле, крыло которого превратилось в крыло птицы. А в Сивцевом Вражке есть целый парк скульптур: «Фантастический портрет», «Танец», «Рождение Пегаса», «Всадник».

— Черпаете ли вы вдохновение в городе? Какие места в Москве вы могли бы назвать своими местами силы?

— Говоря о воспоминаниях, могу сказать, что жизнь, как ветер, пролетает между нами, но архитектура впитывает и сохраняет эти воспоминания, то есть жизнь не исчезает навечно. Поэтому, когда я иду по Москве, я вижу всю свою прожитую жизнь. Каждое здание дает мне воспоминание о каких-то событиях, мечтах, которые делают мою жизнь объемной, пространственной. Москва для меня — не только красивые архитектура и город, это то, что хранит мою личную жизнь.

Я уйду, меня не будет, придут другие люди, и они будут не только жить удобно в этой квартире или на этой улице, но и все, что с ними произойдет, отпечатается на этих стенах, на этих зданиях. Поэтому для меня то, что окружает меня, имеет большое значение. Я не стану говорить, что мне нравится, допустим, Мясницкая или Покровка. Нет, дело не в том, что они нравятся, а в том, что там прошла жизнь.